Можно залипнуть на ютубе и часами разглядывать, как тает Сермек-Куджаллек. Вот от него откалываются огромные айсберги, плывут в сторону пролива Дейвиса. Ученые установили, что движутся не только дети ледника, но и он сам. Это волнующая меня фантазия — представить, что я замер перед безжалостной громадиной. Утратил способность ходить, оцепенел от ужаса, загипнотизирован бездушной массой. И бездна идет на меня.
Если читать все новости подряд, то может показаться, что Россия для белорусов в последние месяцы — это Сермек-Куджаллек... Стремится к своей цели уверенно и уже без лирических перебивок. Раздавит и раскрошит того, кто окажется на пути. Ну, так это иногда звучит.
Про принуждение к интеграции говорят у «Табакерок» и на красных в крапинку коврах кабинетов. Кто-то крутит «независимостью» и «клочком земли» в своих целях. А кому-то главное, чтобы хватило с получки на бензин. Как маленький человек, стоящий перед бездной, я немного запутался. Я не умею оперировать глобальными понятиями, хотя и мелочиться мне неловко. Мое ощущение независимости и родины банально, предметно и созвучно книгам Коласа, деревенской прозе 1960-х годов. Я ни черта не модный в этом плане парень. Но уж такой, как есть.
Мой отец родился в Березовском районе среди полесских болот и хвойных лесов. В деревне Горск все было обычно. Имелась улица, хаты, клуб, рядом текла речка Винец. Но еще были Немков Луг, Рыгорова Порубка — всего 126 топонимов, которые записала отцу его мать, обозначая границы малой родины. С высокого дерева своего детства отец смотрел на силуэт Винеца, на зеленый шатер пущи, на летящие по дороге роверы — и запоминал детали. Потом он уехал из Горска учиться в стерильный Минск. Картинка была впечатана в память как эталон.
Хата в Горске опустела и перешла в руки другим родственникам. Умер мой дед, бабушка, дядю положили в землю в чудесном березовом лесу, где рядом с оградой растет черника и подберезовики. Отца тянуло в заросшую дикими сливами усадьбу с огромной силой, которую мне сложно было понять, когда я был юн и глуп. Раз в год мы там бывали точно.
Ездить было далеко. Как-то весной мы поехали в Горск и привезли в багажнике из лесу на дачу под Минском молоденькие ядловцы. Они прижились быстро и вымахали будь здоров. Отец радовался, когда смотрел на них. Они были послами его обетованной земли.
После того, как папа умер, я испытал неожиданное чувство: мне, так называемому коренному минчанину, вдруг тоже захотелось в Горск, туда, где творилась история моей семьи. Я заглядывал в пустую усадьбу всякий раз, когда проезжал по М1 в сторону Бреста. Я сидел рядом с закрытым домом на пороге покосившейся летней кухни — будочки. Что-то иногда ремонтировал. Выросшего в унылой минской панельке так называемого гражданина манило возникшее ниоткуда ощущение родства к земле. Что я видел из окна своей девятиэтажки? Панель, панель, грязную крышу типовой школы. Никак не хотела отсюда «начинаться родина». А в Горске взяла и началась.
Потом из сельсовета пришло странное письмо. В рамках года малой родины чиновники проводили ревизию земельных участков. Руки дошли до усадьбы, в которой когда-то жил отец. Посмотрели, что там не косят регулярно траву. А еще пролет забора упал после урагана. В письме предлагалось немедленно принять меры, иначе — заберут. Что я и сделал, испытав, помимо неловкости и стыда, хотя формально не имел к имуществу никакого отношения, тот самый душевный страх: неужели я могу это потерять? Не стоящее ничего, не принадлежавшее мне даже по праву собственности — но бесценно-родное. Это был страх маленького человека перед неведомым роком, отблеск моего кошмара.
Меры были приняты — чиновники переключились на другие заборы. Надо сказать, я был готов драться за бесполезную во всех экономических и прочих смыслах землю до последнего. Внутренняя решимость наполняла меня энергией и злобой.
Теперь я думаю, что включился в борьбу за независимость горской усадьбы и потому, что приперли к стенке (это ведь очень по-белорусски), и потому, что не успел урбанизироваться на 100 процентов. Мое ощущение земли не успело стать ничейно-столичным. Только скажите, что Горск безнадежен и должен раствориться в окрестных лесах! Я выскочу на ринг, умом понимая, что логика «наговора» верна. Но к черту ум.
Я давно понял по нашим статьям: белорусы сильны своим ощущением малой родины. Попробуй «обидеть» чью-то деревню или городок, тут же получишь отлуп. Это дает мне надежду, что именно локальным патриотизмом, а не пустой мишурой от идеологов наполнено в понимании большинства слово «независимость».
Правда, когда некоторые говорят про страну целиком, то уж как будто ее и не было никогда — а была только бензоколонка. Все чаще я слышу, будто бы независимость актуальна на вершине пирамиды потребностей (и для модных статусов в Facebook), а в надвигающейся нищете это пустой звук. И все больше мне кажется, что эту мысль о национальном равнодушии нам старательно пытаются навязать вместе с мыслью про отсутствие собственной истории, культуры, самосознания. А значит, Сермек-Куджаллек уже здесь.
…Отцовская скромная дачка стоит в деревне под Минском на самом ее краешке. На холме. Внизу только Свислочь и огороды. Это классическая белорусская бедная хата с краю. Да хоть весь мир перевернись — белорус не сдвинется. Так шутят издавна о жителях таких домов.
Перед крыльцом защищают веранду полесские ядловцы. Те самые, из Горска. Защищают от взглядов чужаков — и цементируют страну. Попробуй только подойти к крайней хатке со злым умыслом, сказочный злодей! С умеренным белорусом тут же случится чудо преображения. Верю, он (я, вы) не испугается, когда заглянет бездне в лицо.
Ну или пусть она раздавит нас.
Читайте также:
Подписывайтесь на нашу страницу в Facebook и присылайте свои истории и размышления.
Самые яркие из них могут стать темой для следующей колонки!
Наш канал в «Яндекс.Дзен»
Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!
Быстрая связь с редакцией: читайте паблик-чат Onliner и пишите нам в Viber!
Перепечатка текста и фотографий Onliner без разрешения редакции запрещена. nak@onliner.by